Название: 3 to 1.
Рейтинг: Ж
Жанр: дженерал
Статус: в процессе
Ахтунг: мат, употребление наркотических веществ.
Комментарий: автор высера задумывает высер как три относительно самостоятельных части, описывающие бытие до, во время и после охваченных фильмом событий. Никаких претензий на агиографичность.
1.
Но Адорст был одной крысой, а не двумя.
Мисима. Философский дневник маньяка-убийцы, жившего в средние века.
Мисима. Философский дневник маньяка-убийцы, жившего в средние века.
Этим вечером, как и предыдущим, как и на позапрошлой неделе, Мёрфи включает «этот свой сраный ящик», и Коннор начинает подозревать себя в склонности к насилию.
Мёрфи что-то радостно выкрикивает, что-то неразборчивое, Коннор плохо его слышит, это что-то явно о политике, затем – о погоде, затем – о ценах, затем – о сиськах («Сиськи! Прости господи, Коннор, ты только погляди, какие сиськи»), но его сейчас не интересуют сиськи – он считает деньги.
Года три назад Коннор счастливо и гордо полагал, что никогда не станет, не будет вытряхивать мягкие, рваные бумажки из карманов Мёрфи, но сейчас Коннор делает это. Он собирает деньги с пола, рассматривает на свет, пересчитывает заново («Мёрфи, блять. Выключи ты это говно»). Коннор говорит не очень громко, зная, что никакого эффекта это всё равно не возымеет.
- Я похудела на шесть фунтов, – слышен голос из ящика, принадлежащий невысокой блондинке в розово-фиолетовом трико.
Коннор пересчитывает банкноты в третий раз, думая, что скоро тут много кто охуительно похудеет и что шесть фунтов это нихуя не предел.
Сорок пять долларов.
Коннор решает, что с этим делать, но заранее, даже не начиная обдумывать возможные варианты, окликает Мёрфи («Мёрф!»), который лежит в кресле перед телевизором в той же позе, что и полчаса назад и даже не поворачивает головы («Ну?»), переспрашивает, а затем быстро переключает с кабельного порно-канала на новости. Коннор успевает решить, что это, верно, оттого, что разницы между ними никакой.
- Ну, - повторяет Мёрфи.
- Работа, - Коннор выразительно кивает на разглаженные и выровненные на его колене их обеды, ужины, блоки сигарет и, может быть, новые трусы. - Нам с тобой, тупой ублюдок, очень нужна работа. Иначе мы вспухнем. Скорее всего. Что ты ел на завтрак?
- Объявление, - сообщает Мёрфи. - Об открытии нового кафе вкусной и здоровой пищи. Чего думать. Пойдём на мясокомбинат. Девочки и мясо. Мясо и девочки.
- Нет, - решительно говорит Коннор, - ни мяса, ни девочек. Должно быть что-то ещё. Продадим ящик?
- Ну уж нет, - Мёрфи снова около семи и по его мнению Коннор предлагает ему что-то основательно воняющее говном. – Ну уж нет, тупой ублюдок. Ты не лишишь меня моего верного друга.
- Тогда заложим, - Коннор по-прежнему неумолим. - Иначе скоро через дыру в твоих штанах каждый будет видеть твою жопу. А это вовсе не обязательно, я так думаю, ты со мной согласишься.
- Чувак, - тянет Мёрфи, - ящик – всё, что у меня осталось. Может, через него я тоже говорю с богом. Может, продадим Рокко?
- Ты не можешь продавать Рокко, тупой ублюдок. Его баба сожрёт нас вместо него. Не успеешь и штаны купить.
И они закладывают ящик.
Мёрфи уныло плетётся с телевизором наперевес, Коннор непреклонен. Ящик остаётся у нестарого, пахнущего тмином и рыбой мужика, Коннор опять считает деньги.
Никто не думает о том, что Мёрфи сломает ногу.
- Мёрф! – орёт Коннор, и Мёрфи полагает, что он давно не был им так недоволен. До нервной икоты.
Через несколько часов он поднимается вверх по лестнице, опираясь на плечо Коннора. Плечо, как ни крути, самый правильный костыль.
Затем Мёрфи спит между матрасами, на спине, тяжело дыша и дёргая во сне руками и здоровой ногой.
Коннор некоторое время размышляет, глядя на него, а затем, выпроставшись из простыней и наступив во вчерашнюю пепельницу, долго ищет что-то среди одинокой банки с молотым перцем, гнутых вилок и стопки счетов. Найдя наконец маркер, он на некоторое время замирает, наблюдая за спящим Мёрфи, нога которого, белая, прямая, не сгибающаяся в колене, как хер посреди молельни. Слепой и тот заметит.
Коннор неожиданно определяется с характером надписи. Или рисунка. Не то чтобы он очень умеет рисовать, точно сказать, совсем не умеет, но через некоторое время на белом гипсе расцветает невероятной длинны хер с волосатыми яйцами, больше похожими на круглые кактусы. Коннор делает подпись: «Я ждал, когда ты проснёшься, тупой ублюдок!» и уходит за сигаретами.
Вернувшись он ещё с лестницы слышит громкий, хриплый, разверстый смех Мёрфи и садится на ступени перед дверью. Слышен нудный стук гипса – это Мёрфи пытается дойти до двери, хватаясь за стены и произнося сквозь зубы что-то раскатистое, округлое, злое. Явно не на английском. Он доходит до двери и видит Коннора, сидящего на ступенях.
Коннор замечает, что на Мёрфи нет белья.
- Сигареты, - говорит Мёрфи, - Коннор, - говорит Мёрфи, - что это? – он указывает на живопись.
- Это хер, - поясняет Коннор. – А ты не узнал?
Коротко засмеявшись он принимается двигаться к ступеням, но, не удержав равновесия, падает, и Коннор ловит его обеими руками.
Теперь Мёрфи лежит голой жопой на полу.
Коннор закуривает, открыв пачку одной рукой, и выдыхает дым в лицо Мёрфи.
- Ты, типа, злишься за ящик, чувак, - он выговариает это «чувак» тягуче и медленно, как говорят в чёрных кварталах, хотя в чёрных кварталах его бы шлёпнули за это «чувак, там не говорят «чувак», ага, Коннор это знает.
- Нет, - отвечает Мёрфи. – А ты злишься за ногу?
- Это твоя нога, - напоминает Коннор. – Но я немного пересрался, тупой ублюдок.
- Я знаю, - щурится Мёрфи.
Они сидят ещё некоторое время, а затем Коннор неловко встаёт, так, что Мёрфи стукается затылком и призывает всех чертей на его голову всё ещё лежа на полу.
- Коннор, - зовёт Мёрфи.
Но он уже ушёл и оставил дверь открытой.
Мёрфи сам доползает до порога, по пути удивляя соседей голой жопой и гипсом. Он находит Коннора сидящим на полу и вновь пересчитывающим деньги, пачка которых немного выросла.
Мёрфи включает душ, забираясь под него только краем тела, чтобы не намочить гипс. Он видит своё отражение в мутном зеркале с пятнами ржавчины. Он бледный и мокрый, позади него оранжевые ленты солнца, свет пробивается сквозь замазанное боковое окно, у него злое лицо, на котором читается готовность делать что-то, что пока сокрыто от него самого. Он видит Коннора, который бросил счетоводство и раздевается, чтобы занять место рядом с ним, он поворачивается к нему и сообщает («Блять, Коннор!») что, горячей воды опять нет, но Коннор шагает под холодные шнуры, солнце золотит его шею и плечи, оно светлее, чем то, которое Мёрфи видел с минуту назад, Коннор говорит: «Убери свой херов гипс». Мёрфи оглядывается на зеркало снова, пока Коннор отодвигает его, придерживая за плечи, ему больно, он ничего не пил с самого утра, цвет его спины молочно-белый, а у Коннора загорелые руки, они всё ещё не нашли работу, он сломал ногу, солнце садится, и им двадцать.
Интерактив Мёрфи.
Мёрфи не знает межнациональной розни и португальского. Ни то, ни другое особенно не мешает ему, и он уверен, будь ты хоть трижды черножопым или красномордым, ты совсем необязательно сдохнешь от межнациональной розни. Скорее от незнания топографии и ножа в шесть утра. Мёрфи считает неправильным не говорить по ТВ об утренних ножах. О собаке президента тоже. Мёрфи, естественно, полагает, что это лицемерие, однако, догадывается, что это никого не ебёт. Мёрфи много знает и умеет и на данном этапе не желает грузить мешки в доках, но только до тех пор, пока ему не станет безнадёжно скучно. Он прекрасно осведомлён о том, что скука – это грех, но подделать с собой особенно ничего не может. Иногда Мёрфи молится богу, чтобы тот избавил его от скуки и аппендикса (заранее), не забывая упомянуть что-то о дерьмовой осанке Коннора.
Интерактив Коннора.
Когда Коннор был младше, он переводил литании с архаичной латыни не потому что так было нужно, а потому что мог. Коннор всегда знал больше любого о ножах, огнестрельном оружии и вере, но никогда не говорил об этом.
Коннор думает о боге чаще Мёрфи, задаёт меньше вопросов, он играет в карты и знает свою в колоде, состоящей из семидесяти восьми, а не из тридцати шести, зная, также, и карту Мёрфи. Коннор ненавидит кровь и всё что с ней связано не потому, что процесс убийства кажется ему грязным или греховным, а потому что брезглив. По той же причине он не ходит на поздние сеансы в маленькие частные кинотеатры.
Коннора интересует жизнь людей, которые никогда не видели бога, и хотя он сам тоже ничерта особенно не видел, иногда, глядя на закрытые веки Мёрфи, он думает, что под ними – свой, молчаливый и пьяный бог, который смотрит на Коннора, делая неясное движение рукой, возможно, призывая к тишине.
***
- Ты будешь искать работу, тупой ублюдок?
- Если ты тоже будешь, тупой ублюдок.
- Опять, как восемь лет назад?
- Что?
- Ты читаешь мои книги.
- А ты мои.
- Ешь из моих тарелок.
- А ты из моих.
- Спишь с моими девками, может быть?
- Когда они у тебя были.
- А если бы были?
- Дольше чем до часа Крысы?
- Тупой ублюдок.
- Я думаю о смерти.
- С чего бы это тебе подохнуть?
- Утону, например. Какое море я всё не мог запомнить?
- Адриатическое
- И сказал бог Ионе. Иона, Иона…
- Мёрфи?
- Да?
- Говори дальше.
- Или меня задавит асфальтоукладчик.
- Блять.
- О, мои растёртые руки и ноги. Вряд ли я снова надуюсь как Том и Джерри под шкафом.
- Сказано: знай меру.
- Станешь потом приходить ко мне на могилу?
- О чём это ты?
- Я же подох.
- Точно.
- Ну, вот, я подох.
- Ты подох.
- Звучит?
- Не то чтобы слишком.
- Хер в тачку. Значит, я подох.
- Ты подох.
- Коннор.
- Ну хорошо, хорошо. Ты всё ещё подох.
- А ты?
- А я – нет.
- И ты?
- Плачу.
- Правда?
- Точно. Реву как бегемот. Затем, покупаю у Боба мешок кокса.
- У Боба есть мешок кокса? Коннор, наркотики это вредно.
- Это гипотетически Боб и гипотетический мешок.
- Тогда хуй с ним.
- Я прихожу с мешком домой. Распарываю его и рассыпаю чистый белый порошок по комнате. Раздеваюсь и пол часа рисую спиной и руками кокаиновых ангелов. Потом застрелюсь.
- Нет, чувак.
- А?
- Ты не застрелишься, Коннор.
- Почему?
- Потому что по сюжету у нас умираю я, а ты страдаешь.
- Ты так намекаешь на нашу высокую братскую связь?
- Я так намекаю на то, что ты не умеешь сам стричь ногти на левой руке.
- Кто старше?
- Никто не старше, потому что все опоздали.
- Мёрф. Когда уже Рокко заберёт эту чёртову дурь.
***
- Кто пойдёт за сигаретами?
- Рокко.
***
- Ты не играешь в русский бильярд.
- А ты не плаваешь на спине.
- Аллергия на моллюсков.
- Нет у меня никакой ебучей аллергии, я нормальный мужик.
- Аллергия на моллюсков.
- Да, аллергия на моллюсков.
- Ба, когда тебе было три, катала тебе хлебный мякиш по спине.
- Зачем?
- Не знаю.
- А откуда тогда это знаешь?
- Ма говорила, когда ты болел корью, и она думала, что ты умрёшь.
- Тебе никогда не отсасывали.
- Любишь короткостриженных.
- Красный.
- Красный.
- Алабама.
- Массачусетс.
- Водка.
- Джин.
- Шестьдесят третий псалм.
- Семьсот восемьдесят девятый стих.
- Красный.
- Красный.
- Рыба.
- Пицца.
- Будвайзер.
- Мудак.
- Стив Маккуин.
- Клинт Иствуд.
- Это не персонаж.
- Это тоже.
- Красный.
- Красный.
***
- Мёрфи, если ты ещё раз разобьёшь эту ебучую бутылку об этот ебучий угол, я…
Звук разбивающегося стекла.
***
- Назови мне хотя бы одну причину, почему мне не следует убивать тебя на месте, хотя я спал, а сейчас наблюдаю тебя в поле своего зрения, тем более, на своём матрасе.
- Я скажу всего одно слово, и ты достаточно охуеешь. Воскресенье.
- ?
- Воскресное утро.
***
- Они вытащили ему кишки и оставили лежать на асфальте. С утра мимо ехала эта соплюха из Чехословакии.
- Чехии и Словакии.
- Нихрена не важно. Эта соплюха из Чехословакии на своём зелёном велосипеде. Она маленькая и у неё веснушки. Я не очень люблю детей, они меня пугают. И я точно помню, что дети не любят взрослых.
- Ты сбился с мысли.
- Я сбился с мысли. Она ехала в школу или за хлебом, понятия не имею, куда едут поутру маленькие чехословацкие девочки на своих зелёных велосипедах, и тут она напирается на этого засранца, который к этому моменту уже завонялся. Она успела наехать на его кишки, прежде чем заметила и поняла, что это. Заблевала всё непонятной зеленью. Как велосипед. А потом, конечно, приехали мудаки с мигалками. Но хрен они тут чего добьются.
- Кто это хотя бы был? Ты знаешь?
- Папашка Рокко.
- Нет, мужик, которого пришили.
- Мик. Толкач Мик. Даже жалко.
- Мёрфи. Мужик продавал наркотики. Если бы он продавал лакричные леденцы, его бы не пришили или пришили много позже.
- Он ходил в церковь. У него сын. Мужик вертелся как мог. Однажды, я видел, он продавал торшеры. К тому же толкач из него был никакой.
- Ты не можешь всех жалеть. Или за всеми присматривать. Хочешь, помолись за него в другой раз.
- Какая ему разница. Его кишки в чужой блевотине соскребают с асфальта, а сам он уже сидит на сковородке. Сколько дают толкачам?
- И пастырями будем мы…
***
- Солнце, Мёрфи, это библейский символ, восходящий к хтоническому язычеству.
- Ну, допустим.
- Нахер эту твою солярную боязнь! Бог повесил его там не просто так. Ложись ко мне, оно вычистит нас, это правда будет лучше тайского массажа. Некоторые говорят, что мы рождены, чтобы делать, но мы рождены, чтобы гнить. Существуют рай и ад, существуют булочная и пивная. Не важно, куда ты отправишься, если оба заведения служат дрожжам. Ты боишься солнца, поэтому ты бледный. Как-то раз ты сгорел, и я отдирал от твоей спины полосы кожи размером с Монако.
- Коннор?
- Да.
- Ты брал сигареты с тумбочки. Это были непростые сигареты.
- Да, я брал непростые сигареты с тумбочки.
- Теперь многое предстаёт более прозрачным.
- Я тоже так полагаю. Твоя кожа. В ней двигаются золотые шестерни.
- Мужик, я точно не буду спать рядом с тобой.
- Это почему?
- А вдруг ты решишь разобрать меня на винтики?
- Не решу. Этим часам ещё долго нарезать круги. Тащи сюда свой зад, на твою постель только что сблевал ангел господень.
- Вот срань.
Интерактив Мёрфи.
Бездеятельность убивает Мёрфи не хуже лицемерия по ТВ. Возможно, именно поэтому он предпочитает ничего не делать, вопрос тут вовсе не в саморазрушении. Мёрфи назвал бы почти всех самоубийц хитрыми крысами, да и дело, снова, не в самоубийстве. Мёрфи уверен, что не найдя своего дела, не стоит браться за другие. Здесь в силу снова вступает саморазрушение.
Кирпичная кладка осыпается.
Мёрфи открывает бутылку.
Интерактив Коннора.
Коннор ненавидит дыры в подкладке пальто и памяти, он уверен, что забытое умирает, а затем гниёт как-то по-особенному безысходно. И здесь нет ни грана фанатизма, дело только в том, что Коннор предпочитает помнить.
Взять хотя бы Мёрфи. Неплохо, конечно, взять что-либо ещё или кого-либо другого, но в случае с Коннором особенно выбирать не приходится.
Коннор помнит о Мёрфи всё. Как тот спит, ест, молится. Как говорит с детьми, женщинами, мудаками на улице. Что будет, если сказать Мёрфи: «Эй, ты, Ирландская задница» или вместо сахара положить в чай гречишный мёд.
Если взять Мёрфи и встряхнуть как следует, за край, как покрывало или плащ, то из него посыплется битое стекло, иглы, клочки бумаги, магнитные ленты, четыре монеты, завёрнутые в методистскую брошюру о том, что дьявол сделал с грешницей Энн-Клэр, медные клёпки и путеводитель по бульвару Санта-Моника. Если встряхнуть Коннора, то из него выпадет Мёрфи, полностью одетый, с биркой «Made in Taiwan» на пальто.
Коннор предпочитает не запоминать о себе ничего, кроме того, что он старше. Больше ничего и не нужно.
Разве что бренди.
tbs.