[imma]

Ересь
Автор:  gavrusssha и  netttle
Пейринг: Иль Дуче/ОЖП;
Рейтинг: G
Размер: мини
Саммари: в начале; написано для братского фикатона на заявку "85. Тяжелое детство, прибитые к полу деревянные игрушки"
Дисклеймер: авторы отказываются и от плюшек, и от обуви.

Когда подниму я меч мой сверкающий,
И рука моя примет суд,
То отмщу врагам моим
И ненавидящим меня - воздам.
Господи, усади меня по правую руку и возведи меня в сан своих святых.
Твоими пастырями будем мы, Господи. Сила снизошла из Твоих рук.
Наши ноги быстро Твое слово несут.
И прямо к Тебе пусть потечет река. Наполним душами ее - да будет так.
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.


And shepherds we shall be,
For Thee, my Lord, for Thee.
Power hath descended forth from Thy hand,
That our feet may swiftly carry out Thy commands.
So we shall flow a river forth to Thee
And teeming with souls shall it ever be.
In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti.

Кэтлин смотрела вверх, на переплетение серых старинных балок. Между ними в резких лучах света серебрилась густая пыль и проносились ласточки, влетая и вылетая через дыры кровли. Совершенно не старый по римским-то меркам собор на виа Гразья был дряхл и... Кэтлин МакМанус поморщилась, подбирая мысленно слово, наиболее точно воспроизводящее ее впечатление, – а, да. Трущобен. Окончательно и бесповоротно. Хотя она пришла, чтобы вместе с толпой жизнерадостно галдящих студентов принять участие в первом этапе восстановительных работ.

Трухлявый собор имел историю. А что в Риме, включая канализационные люки, ее не имеет? Более того – единственная стоящая история происходила в нем прямо сейчас. Кэтлин она мало интересовала, но увернуться от рассказов римлян так же сложно, как притормозить ураган.

Несколько лет назад когорта домовладельцев, объединившись, изгнала неплательщиков из здешнего бедного района Тиора, вследствие чего шумная, неряшливая и отнюдь не благочестивая компания с не поддающимися инвентаризации узлами и детьми вломилась в собор. Началось любимое развлечение каждого истинного итальянца – пикет. Обиженный в лучших чувствах епископ по всем правилам анафемировал культовое сооружение и открыл доступ карабинерам. Полиция не замедлила.

На этом и закончились предсказуемые события и начались совсем уж невероятные.

– Эй, Кэл! МакМанус! Эй! – На плечо Кэтлин легла рука. Она сбросила ее – отнюдь не бережно.
– Пошли, что ли. – Напарник поправил на плече бухту страховочного троса. – Залезаем со стороны нефа, там осталась пара нерасшатанных кирпичей. Вот, блядь, работа! - Он сплюнул. – Как бы не наебнуться к дьяволу. Чертовы итальяшки. Чертовы трусливые итальяшки! – уточнил чернявый и тощий корсиканец, с гордостью числящий за собой французские корни. И сделал еще одну попытку дружеского ощупывания... Воздуха. Кэтлин обнаружилась забирающейся на дальнюю, погруженную в кофейную тень стену, и только серебристый уклеечный блеск остался дрожать и рассеиваться в адском застойном воздухе римского августа.

"Так вот, о невероятном." – думала Кэтлин, пока напарник цеплял к ее страховочному поясу карабин троса и протягивал его через вбитое в кладку кольцо. Перед ней расходился лабиринт потолочных балок, мнгомерная клетка, ловушка для рассудка, очередное Поле. Для кого-то жизнь – вершина, для кого-то – крестовина, дорога и воля, игра на поле... Игра.

Захватчики жили в деопиумизированном соборе почти две недели, и две недели могучая римская карабинерия не могла туда попасть. По вечерам витражные окошки здания тепло светились, изнутри аппетитно пахло pepperoni и кофе, юные автоматчики у входа вяло активизировались и порывались обсуждать с ленивыми, почесывающими брюхо пикетчиками футбольный прогноз. А по утрам белогрудыми птахами прибывала адвокатура – строго по офисному расписанию, рассаживалась прямо перед входом на складных стульчиках и шуршала ноутбуками, отпинываясь от вездесущих голубей – картина, радующая глаз своим стабильным сюрреализмом.

Балки качнулись. Прозвучал совершенно корабельный длинный "скри-и-ип" и для полноты иллюзии где-то внизу хлопнуло полотно. "Оч. странно", – телеграфно подумала Кэтлин, стараясь удержать равновесие, приседая и хватаясь за носки дорогих – третье по шкале ценностей достояние МакМанусов, после Свободы и К-энд-М – кроссовок.
– Здесь рассохлись! – крикнула она вниз, чертя на балке меловой крест.
– Чего?!
– Здесь! Надо! Крепить! – заорала Кэтлин, свешиваясь.
Перед носом у нее разорвала воздух ласточка, страховочная упряжь натянулась. Трос от пояса через кольцо уходил вниз, где крепился к архитектурной загогулине. Неважная система, для двенадцати-то метров. Напарник, стоя на карнизе стены, положил ладонь на веревку, проверяя натяжение. Нервный тип. Кэтлин двинулась дальше, рассекая кофейный подкупольный сумрак худеньким телом, балансируя на траченном временем дереве.
"Опасная работа", – заявил жуковатый итальянец, набиравший бригаду. – "Двенадцать тысяч в час." – "Чего?" – "Двести долларов." – "Альпинистам пришлось бы больше заплатить." – "Точно", – без тени смущения согласился жук. А ведь К-Энд-М хотели лопать, постоянно и неотвратимо, они готовы были сожрать всю вселенную. И вселенная хмурилась на них.
Глупые, шестилетние, маленькие, прожорливые щенята. Кому они нужны, непонятно. Кому я нужна, глупое дитя, бестолковый ветер, господня падчерица.


***

Дракон увлек с неба третью часть звезд (Откр. 12:3-4), и мы падали, поверженные, один миг и вечность.

Все случилось так быстро. И вот теперь лежу, слушая шорох песчинок в висках, чувствую, как ползет из ссадины на лбу тяжелая кровавая гусеница. Черт, черт, черт. Значит, я свалилась-таки с балки. Боли нет, есть жуткая слабость и досада, огромная, как собор, темная, как здешний воздух, живая и страшная. И чья-то громадная фигура двоится, склоняется надо мной, окруженная ореолом взметнувшейся тонкой церковной пыли. Ладонь на секунду заслоняет весь мир, вытирает кровь с моего лба - и уносится вверх. Я щурюсь, фокусирую взгляд, чтобы увидеть, наконец, лицо.
Он облизывает пальцы – о господи, будто дегустирует - и хмурит лохматые брови. Наклоняется еще ниже ко мне и бормочет:
– Вспоминала, каково это – летать?
В этом лице все огромно. Надуваются щеки, и оно тотчас приобретает сходство с лицом буйного бога ветров, каким его любят рисовать на здешних фресках. Он прихватывает за волосы и вдыхает мне в рот порцию горячего воздуха, это неожиданно и, кажется, легкие, будто паруса, расправляются, ловя этот поток, царапающий горло.
Голова еще кружится, но сразу становится лучше. Хотя в голове все еще шумят бесконечные пески пустыни, и я как будто смотрю на нее со скалы, а затем – падаю…

Рядом толпятся испуганные студиозусы, бледные, невыразительные пятна лиц, никакого сравнения, на руках – на тысячах рук – на миллионах рук – полотно парусины, вяло повисшее, брошенное ветром ради меня, Кэтлин О’Шей МакМанус.

Кожа на лбу тянет и покалывает – ощупываю рану, нет, уже рубец, удивительно быстро затягивающийся.
Он помогает мне подняться – толпа в радостном изумлении, лица задраны вверх, лица опущены вниз, руки тянутся похлопать меня, прикоснуться к счастливой – и улыбается. Черноволосый великан в невыразительном сером пыльнике и старых джинсах, с большой полотняной сумкой через плечо.
– Кофе? – спрашивает он. – Отметим твой полет.
– Натягивай! – кричат студенты, и парусина подымается за моей спиной на тросах под самый купол, расправляясь, разглаживаясь, умножаясь бесконечно, словно небо.


Что направляет любое событие, какая причина лежит в начале – ты можешь сказать, О’Шей? Мы видим рябь на воде, но не видим камень, камень может покрыться тиной, уйти на тысячу миль под землю, преть в чудовищной домне земной коры, теряя себя, превращаясь в базальт или выплавляясь в алмаз, становясь из причины – следствием, из прошлого – будущим, а круги будут плыть, плыть, плыть по воде, качая лодки, неся мусор и топя неосторожных.

Так говорил Патрик МакМанус, и Кэтлин слушала вполуха, понимая, что лучший ответ – это тот, который уже знаешь. Знаешь.

Знаешь.


Мы идем по жаре, мимо клеенчатых столиков кафе, мимо лавчонок и палаток, сквозь полупустой pescheria. Там уже не шумно, утренний улов распродан, стойкий запах рыбы въелся в камни, в стойки, в самих беспрестанно болтающих торговцев, собирающих вялые тела рыб в огромные корзины. Груды чешуи сверкают на солнце фальшивым серебром.

Солнце лущит обшарпанную охру зданий, небо светлое, будто выстиранное. У меня в руке бумажный стаканчик с кофе, прихлебываю и беззастенчиво рассматриваю своего спасителя – от бледных, как это небо, глаз, до потрепанных желтых, как эти стены, мокасинов. Он перекати-поле. Сегодня здесь, завтра там, сегодня отель на виа дель Корсо, завтра – ночевка в убогом хостеле, переполненном бедными студентами и беженцами. «Чем же ты занимаешься?» – «Останавливаю человеческое время» – «Так ты ... Фотограф? Портретист?» Хохот. «Люблю людей, это да».
Как-то незаметно он вытягивает из меня все – и историю случайной смерти Пата, и мою бродячую биографию, и, конечно же, К-энд-М. Я рассказываю об их беспечных выходках, о том, что Конни хочет стать матадором и кататься на самом свирепом быке, а Мерф – рыбаком, чтобы объездить все моря и поймать рыбу размером с гору. Идиоты, правда?
Останавливаемся в тени какой-то древней, и разумеется, благородной развалины. Он касается моих волос и по-детски довольно смеется:
– Рыжая… А у нас с тобой в жилах одна кровь – кровь свободы. И у твоих детей, кстати, тоже.
Пат учил ее понимать то, что уже доступно знанию, он учил ее ВИДЕТЬ, это было похоже на погружение и одновременно на полет, когда в животе порхают дивные бабочки и хочется кричать, как кричат дети, увидев новое, или кричат женщины в оргазме. Плыть, перебирая узлы на цепи событий, когда вода вокруг становится все зеленее и темнее, свидетельства и даты на бумагах – все запутаннее, умозаключения балансируют на грани рацио и мистического озарения, и вот уже сдавливает грудь, теснит, царапает, кислород кружит голову, кураж близкого открытия лишает разума, нет сил отнять руки, нет сил остановиться, еще, еще шаг, еще один узел, еще… Вот. Вот! Вот, твою мать, вот же оно!!! Сжать в руках скользкий камень в патине времен и заорать от восторга, пока ладони кровенят острые, острейшие, самые острые на свете грани ПОНИМАНИЯ.

Однажды эти грани оказались острее орудия Норн и прекратили течение тонкой пряжи, державшей душу раба божьего Патрика на земле.
Коннору было четырнадцать месяцев, Мерфи – всего три. А Кэтлин – миллион лет и две с половиной минуты телефонного разговора с офицером полиции.


***

«Свяжи Азазеля по рукам и ногам
и брось его во тьму; сделай в пустыне в Дудаиле яму и кинь его туда. Положи
под него острые камни и покрой его тьмой. Он должен вечно пребывать
там, и покрой его лицо, дабы он не видел света. Но в день Великого суда
он должен быть брошен в огонь» — ЕНОХА, 10:4-6

«Здесь меня называют Иль Дуче», – говорит он. «Но это не настоящее имя». Она не спрашивает о настоящем. «Какая каша заварилась там, в соборе!» – довольно говорит он. «А будет куда, куда веселее!». Она вспоминать не хочет о соборе, и о том, как коротко и голодно свистнул воздух в ушах и какой твердым – злобным и твердым – оказался камень. «Ты не возвращайся туда», – говорит он. – «Незачем теперь». Она рада. Они подымаются в автобус и потная толпа расступается, спрессовываясь еще сильнее – она не задумывается над этим. На лестнице хостела орут, как психи, разрисованные побелкой К-энд-М, Мэрфи хватается за ее ногу и визжит, а потом сразу замолкает, разглядывая незнакомца в плаще – она почти не реагирует, словно под кайфом. Иль Дуче берет ее за виски и заставляет смотреть себе в глаза – и она смотрит – она так и знала – в них крутится и опрокидывается, налетая, земля, черная, холодная, изрытая.
– Не кричи, – быстро говорит он. – Не кричи. Испугаешь детей. Легче? Так – легче?
– Да, спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо?
– Мама! Маа-ама! А когда мы будем ужинать? Ужинать, мама! А Мерф котенка нашел! Смотри, мама – как он умеет! Можно, мы его оставим? Это будет ему подарок!
– Можно, – вдруг говорит незнакомец.

***

Темнота и мягкие голоса.
– Где ты живешь, Кэл?
– То здесь, то там.
– Чем ты живешь, Кэл?
– Чем Бог пошлет.
– И часто посылает?
– …
– Ты еще веришь, Кэтлин?
– Да, верю.
– Что дает тебе веру, Кэтлин?
– Два свидетельства.
– Так много?
– Вообще-то, Пат хотел больше. Не его вина, что их всего двое.
– А чья же вина, Кэтлин?
И голоса подхватывают:
– Чья, чья, чья вина? Вина, вина? Ведь кто-то виноват. Кэл, Кэл?
И она кричит, щурясь во тьму:
– Отвалите! Нет вины! Нет виноватого! Это случайность! Дикое стечение обстоятельств!
– Нет случайностей. – Говорит голос Патрика. – Нет, чему я тебя учил?

Чтобы прогнать темноту, Кэтлин пьет. В вине – истина. Истина – в вине.


***

– Ты очень привязана к этой дыре, Кэл?
– Чего же тебе нужно от меня, Иль Дуче?


Он чистил Смит-энд-Вессон на кухне, под лампой, подложив на колено кусок толстого серого сукна. На кривом столике, среди пивных бутылок лежала стопка разномастных книг, наверху шаткой конструкции дымила сигара, ею были заложены страницы старого оружейного справочника. Дым, повинуясь сквозняку, плыл к окну. Кэтлин тихо вошла и осталась стоять у двери.
– Это ведь ты спас меня. – Сказала она.
Он не стал шутить и делать вид, что не понял. Повертел в руке револьвер, погладил сталь.
– Оружие. Мое любимое изобретение с начала времен. Орудие, аргумент, рычаг, с помощью которого можно перевернуть землю... Кэл. Скажу прямо. Я бы позволил тебе умереть, но пожалел твою кровь, бродяжью древнюю кровь – кровь от крови того, кто снизошел на гору Гермон. Считай, мы заключаем сделку. Я дал тебе несколько лет. А когда придет время, они назовут меня отцом и пойдут за мной, как овцы за пастырем.
– Брехня. Гребанная брехня. – это все, что она смогла придумать, ошеломленная.
Иль Дуче слегка – и несколько набок – ухмыляется.
– Да? Ты знаешь это наверняка, Кэтлин О’Шей? Ты даже знаешь – ПОЧЕМУ? И чья в том ВИНА?
– Вины нет, – говорит Кэтлин машинально.
– Вина всегда есть. Ведь всегда есть причина, уж это-то ты знаешь. Когда пролита чья-то кровь – всегда есть вина.


Снова темнота. И голоса – о, как же они осточертели, всегда одно и то же. Она должна ответить им – ответить правильно – и тогда все прекратится.
– Камень, Кэл. Тот самый, который лежит на дне, обросший мхом и не шевелится. Причина.
– Нет причины.
– Причина есть всегда. – Чей это голос?
– Я не знаю ее.
– Ты не понимаешь ее, Кэтлин. Но знаешь. Она режет тебе душу.
– Господь всему причина. И причина благая. Так учил меня отец.
– Тот, который выгнал тебя из дому с двумя детьми на руках?
– Я не знаю! Не знаю! Ничего не знаю!

«Как жаль, что продают его виноторговцы,
Где вещь, что ценностью была б ему равна». (1)
Вино помогает уснуть – снова. И снова. И снова.


– Бросай это, слышишь? – сказал он. И лег рядом. Такой тяжелый! Ночью Кэтлин невольно скатывалась по горбатым пружинам дивана ближе к горячему жесткому боку. На боку – шрамы, на руках – шрамы, шрамы уходят со щек в черную бороду.

– Не кричи, не кричи, Кэл. Испугаешь детей.
– Твою мать, Дуче, что тебе мои дети?
– Я полюбил твоих детей, Кэтлин О’Шей.
«А меня?» – вопрос остался неозвученным, но он понял. Повернулся, заложил за голову руки, демонстрируя жесткую поросль подмышек. Сердце в его груди билось слышимо и ровно.
– Это неразумный вопрос, Кэл. А ты – умница.

***

Мерфи – восемь. Это великий день, мама печет пирог, папа обещал дать «стрельнуть», и маленькое сердце Мерфи МакМануса выпрыгивает от восторга. Коннор надулся было с утра, потом они подрались и помирились, и Мерфи пошел и застенчиво подергал мать за пахнущий вкусным фартук.
– Кэл, а можно, я возьму меренгу? Я совсем чуть-чуть… – и отковыривает кусочек, потом еще один.
– Эй, парень, стоять, руки вверх! – восклицает Кэтлин.
– Я для Кона.
– Валите погу… – Что случилось, почему мама держится за грудь? Почему она такая белая?
Папа на кухне и Мерфи отбрасывает к стене, словно ураганом.
– Дуче! Я.. Я… Воздух…
Папа наклоняется, Мерфи ничего не видно, только его черную голову с проседью – «цвет соли с перцем» – так взрослые говорят.
– Кэтлин! Слушай внимательно! Слушай! Ты меня слышишь?
– Слы… Темно.. Дуче, почему так темно? Словно я сплю… Снова…
– Кэл! Темнота – это нормально, ты не бойся! Слышишь? Только не бойся! Слушай меня: скоро ты услышишь голос, и тебя спросят…
– Я зна… Они хотят знать… При…
– Да, Кэл, держись, девочка, только не бойся, ничего не бойся, ты ответишь им только одно: «Гермон». Ты запомнила?
– Да… Так вот что…
– Ты запомнила? – Дуче кричит, потому что тело на его руках явственно обмякает.
– Да. – Она пытается открыть пошире глаза. – Гермон, это... Камень. Как же темно…
– Кэл! Кэл!! Кэл…

Дуче аккуратно кладет неподвижное тело на линолеум. Оно еще теплое и гибкое. Он вытягивает руки Кэтлин вдоль, закрывает широкой ладонью глаза. Кладет на веки по медяку. "Аминь". Мэрфи выглядывает из-за его плеча, он напуган, но еще ему любопытно.
– Папа, что с мамой? Она спит?
Дуче медленно встает с колен. Он хмур, но лицо его сухо.
– Позови Кона, Мерф. Мама умерла. Мы уезжаем.
Мерфи стоит, словно пригвожденный к полу. В комнате смеется Коннор – он смотрит мультики по телевизору, за окном слышны резкие сигналы автомобилей и пулеметная брань – водители в Риме поголовно безумны. Мама умерла. А теперь?...

– Вы пойдете за мной. – Говорит Иль Дуче, и в голосе его нет тепла.

***

Пикет собора на Виа Гразья закончился трагически. Из-за использования самодельными нагревательными приборами (по официальной версии) произошла утечка газа и взрыв. Тела погибших из-под руин доставали в течение нескольких дней, многие не удалось опознать. В настоящее время на месте трагедии сооружен временный обелиск, а земля выкуплена у консистории неизвестно кем через подставных лиц. Определить истинные причины взрыва представляется сомнительным. Юридические виновники выселения людей погибли разнообразной насильственной смертью в течение последующего года.


«Причина, причина, Кэтлин», – сказал бы Патрик Мак-Манус. – «Лежит глубоко и мало кому видна. Но она – движет. И движение это остановить невозможно, как время, как истину, как справедливость.»

– ...Но кое-кому в срединном мире удается.
– И даже людям?
– Да, Кон. И людям. Чтобы взлететь, надо не бояться упасть. Вам страшно?
– Нет.
– Нет, отец.
– Тогда просыпайтесь. Мир заждался.


fin



(1) – О. Хайям

@темы: Мерфи/Коннор, фики на русском, фики

Comments

[Cherina]

как же вы все-таки хорошо пишете! понравилось, очень ))

[gavrusssha]

Cherina ух ты) я почти не опоздала)))
спасибо.